Иван Панкратов – врач из Владивостока. Автор истории про хирурга Виктора Платонова «Бестеневая лампа» (18+). События новой книги дока (так Ивана Панкратова называют друзья) – «Индекс Франка» (16+) – происходят спустя два года в федеральном ожоговом центре, где нашёл себе новую работу Виктор. Он вынужден принимать сложные жизненные и врачебные решения, прислушиваясь к своему сердцу, мнению коллег и вспоминая советы деда. Презентация книги состоялась на фестивале «Литература Тихоокеанской России-2020». «Вечерний Владивосток» продолжает публиковать главы из неё.
– На эту тему можно диссертацию писать, – сказал Лазарев, выслушав утром историю прошедшего дежурства. – Что-то вроде «О роли мелочей в жизни». Это я сейчас про вертолётик. У парня совсем крыша не на месте, если он такое с матерью вытворяет.
Платонов отхлебнул горячий кофе и задумчиво зевнул.
– Помнишь парочку в реанимации – Попова и Бубенец? – спросил его Лазарев, повернувшись к своему монитору и разглядывая на экране новостную ленту. – Они на Новый год заехали. Попова умерла быстро; на третий, что ли, день. А Бубенец тогда выписался. С жуткими рубцами на ногах, но… И ведь не очень понял тогда, как ему повезло, хотя рассказывал нам чуть ли не в лицах. Они с подружкой прямо в коридоре квартиры, на пороге, какой-то гадости хлебнули из бутылки и вырубились. Попова головой в комнату упала, а он в сторону двери. Вот и вся разница. В мелочах. Когда дым пошёл, они поползли на автопилоте – кто куда головой лежал. И она прямо в огонь, а он башкой в дверь упёрся. Сообразил, что делать, встать сумел и вывалился на площадку. Вот это и есть – роль мелочи в жизни. Набухался – спи по «фен-шуй». Так, я курить.
Виктор сонным взглядом проводил его, потом отхлебнул ещё, поставил кофе на стол и вспомнил, как прошла утренняя конференция…
Не секрет, что жизнь медицинских учреждений – по крайней мере большинства из них – протекает круглосуточно. Венцом этого круговорота является сдача дежурства, где все подвиги и огрехи дежурной смены пристально разглядываются начальством, а ни для кого не секрет, что именно эти взгляды чаще всего лишены объективности.
В больнице все время что-то происходит. Днём здесь хорошо. Днём светло, все на рабочих местах. Работают лаборатории, печатаются рентгеновские снимки, все отвечают на телефонные звонки (пусть порой и с неохотой, нервничая и торопясь закончить разговор). Заведующие отделениями могут принять важные решения на уровне своей компетенции, проконсультировать очно или по телефону, встать к операционному столу. Идеальная ситуация для лечения пациентов.
И вдруг наступает ночь. Неожиданно становится темно, холодно и страшно. Кабинеты на сигнализации, одинокий лаборант бродит по этажам с контейнером и списком вечерних анализов. Дежурная смена пытается разогревать в микроволновках домашнюю еду и пить кофе в надежде не дождаться до утра никого и ничего. Где-то гремят пластмассовой амуницией санитарки, светят фонарями в тёмные окна охранники.
Но нет. Хрен вам. Синие блики в окно. Два-три противных громких гудка – как будто их и так не видно.
«Скорая».
На носилках – что-то вроде «ушиба всей бабушки». Пенсионерка с гипертоническим кризом, одышкой, нарушением ритма, хрипами в лёгких, болями в животе, язвами на ногах и вообще без родственников. Выясняется – за рентгенлаборантом надо ехать (если он трубку возьмёт), за УЗИ-врачом надо ехать, лаборант ушла в реанимацию на плановый забор, «ух ты, тут ещё какое-то кровотечение, видите, черный памперс, давайте за эндоскопами», и этот квест надо выполнять сразу, срочно, а машина одна, и она только что ушла в полпятого ночи за поварами, а их четверо в разных концах города, и у водителя с ними собственный квест…
Есть два выхода – или ждать полного выполнения квеста, или включать клиническое мышление с опережением этой логистической головоломки. Чаще, конечно, хочется пойти по первому пути. Просто потому, что ночью анализы добавят процентов девяносто к диагнозу при полном отсутствии дополнительных глаз, рук и мозгов. Хотя бы на уровне «кровь-моча-интуиция врача». В итоге то, что днём занимает тридцать минут, ночью съедает не меньше трёх часов – именно отсюда произрастают корни большинства жалоб на тему «Я просидела с больным отцом в приёмном отделении полночи, а они так ничего не выяснили». Они бы и хотели, черт возьми. Честно…
Но вот наступает утро, приходит начальство. На дворе опять светло и совсем не страшно; все, кто имел отношение к ночной работе, сидят в креслах конференц-зала и пытаются делать вид, что они не при чём. Хотя, собственно, претензий им пока никто не высказал.
Но начальство не заставляет себя долго ждать. Изобилие вопросов льётся водопадом из ведра красноречия:
– Кого вызвали? Почему так долго принимали решение? Что мешало поставить диагноз сразу? В приёмном отделении есть инструкции, заверенные мной. Они на все случаи жизни. Трудно папочку с ними открыть? Отказы были? Уже можно в интернет заходить и жалобы там искать? Я, между прочим, ещё в машине Инстаграм открыла, а там нате – прямо с утра уже наша больница…
Отвечать на эти вопросы дежурной смене с утра очень не хочется. Очень-очень. Потому что всем в этом зале и за его пределами понятно – лечебно-диагностический процесс организует не дежурная смена. Она его только использует в установленных рамках (исходя из тех самых инструкций в папочках). А уж как его установили, кто установил и зачем – эти вопросы лучше не поднимать.
Платонов ещё с госпиталя помнил, что это, по сути, и есть «синдром начмеда» – с утра задавать вопросы по организации приёма пациентов ночью. Спрашивать, критиковать, грозиться принятием мер административного воздействия (за этими бюрократическими терминами обычно скрывались банальные выговоры и лишения премий). Критик – он ведь человек, который сделал бы лучше вас. Если бы умел.
– Не умеешь работать – руководи. Не умеешь руководить – проверяй, – азбучная армейская истина пригодилась Виктору и на гражданской службе. Правило неопровержимое. Правда, в госпитале ещё добавляли: «Хуже нету сволочей, чем начальство из врачей», но там это имело смысл – ушедшие на недосягаемые административные должности офицеры быстро теряли связь с лечебной работой и, будучи врачами по диплому, по факту превращались в проверяющих-зомби. Приезжая из столичных краёв к ним в госпиталь, они что-то вспоминали, но поверхностно и не отчётливо, так что решения по результатам проверок принимали жёстко и с позиций командных, а не врачебных. Ни к чему хорошему такой способ проверок не приводил. Его научились обходить при помощи бань, коньяка, ресторанов и сезона красной икры (в итоге генералитет стал приезжать в основном осенью, увозя полные портфели браконьерского продукта и назначая оценку «удовлетворительно»).
Во время своей новой жизни в бюджетном здравоохранении Виктор уже понял, что чаще всего начальство само мотается по инстанциям, пытаясь предупреждать возможные конфликты. То в муниципалитет, то в ФОМС, то в следственный комитет; кому конфеты, кому кофе, кому дорогущий виски. И уж если какому барину из высокого кабинета захотелось лично посетить больницу, то значило это лишь одно – проблема столь серьёзна, что решить её путём телефонного звонка, подписанного акта или оплаченного штрафа совершенно невозможно.
Иногда Платонов видел абсурдность возникающих претензий – но не пытался их оспаривать. Более того, он вспоминал одного из старых госпитальных начмедов со смешной, откуда-то из детских воспоминаний, фамилией Шаферсон и понимал, что время таких руководителей, к сожалению, прошло. Этот самый Шаферсон был поставлен окружным начальством на должность начмеда по принципу силового внедрения, без всякого одобрения нижестоящего звена – для армии дело обычное. Ничего хорошего в госпитале от такого назначенца не ждали по определению.
Однако прибыв на место и вступив в должность, Шаферсон чуть ли не в первую очередь заинтересовался тем, как протекает работа дежурной службы в ночное время. Для этого он изучил все существующие руководящие документы, а потом просто стал приходить по ночам в приёмное отделение и дежурить вместе со сменой. Сидел тихо в сторонке и следил, глядя на часы, за тем, как быстро всё происходит, делал какие-то пометки в блокнотик. Если пациент требовал дополнительного привлечения диагноста – садился в машину и вместе с дежурным водителем ехал по ночному городу забирать из дома рентген-лаборанта или, например, часто дежурившую на дому маму Платонова, тогда анестезиолога (кстати сказать, глупая ситуация с невозможностью экстренного наркоза среди ночи из-за нестыковок штатного расписания была решена именно Шаферсоном после ряда его ночных вылазок).
– Елена Владимировна, вы собирайтесь, а мне дайте вам помочь, – говорил Шаферсон, напяливая на сонного шестилетнего Платонова детскую мутоновую шубу. – Так, валенки твои где? И игрушку возьми…
По пути Виктора завозили к деду, а мама уезжала с начмедом в госпиталь на наркоз. Вот таким нехитрым образом дотошный подполковник всего за месяц практически полностью реорганизовал ночные дежурства. Он вернул ночных рентгенлаборантов, добавил в реанимацию дежурного анестезиолога и заставил представителей всех диагностических служб составить графики для вызова их среди ночи и по выходным. Кто за всё это будет платить – такие вопросы Шаферсона не интересовали. Армейская медицина должна быть безотказна, как автомат Калашникова.
Виктор вынес это правило с собой в гражданскую жизнь, надеясь, что здесь всё происходит хотя бы приблизительно так же. Но после нескольких сброшенных ночных звонков по поводу рентгена и гастроскопии его вера в медицину и здравый смысл несколько поколебалась.
Каждый раз, заступая на дежурство, Платонов надеялся, что ему не придётся решать нерешаемые задачи и вызывать людей, что принципиально не отвечают на звонки. И каждое утро он, заходя на пятиминутку, радовался тому, что подобных ситуаций не возникло…
Кравец сегодня вошла едва ли не самая последняя, держа перед собой несколько журналов из приёмного отделения. Многие хирурги, что видели её вообще впервые, оторвались от экранов телефонов, подняли головы и взглядами проводили Полину Аркадьевну до стола – она же, словно чувствуя взгляды, шла неторопливо, как на подиуме. Положила журналы перед начмедом, развернулась, посмотрела сразу на всех и ни на кого, увидела свободное место в первом ряду, села. Платонов тоже сидел в первом ряду, но на другой половине зала. Поймать её взгляд никак не получалось; иногда казалось, что ему это удалось, но нет – ни единый мускул не дрогнул на её лице. Виктора не существовало, словно и не дежурили они вместе; будто и не дышала она ему в щеку с благодарностью «Спасибо».
Платонов пожал плечами, развернул листок с докладом, пробежался взглядом, но сам потихоньку продолжал поглядывать на Кравец. Полина Аркадьевна в ожидании доклада листала что-то в телефоне; Виктор отметил её маникюр, на который не обратил внимания ночью. Кравец вообще словно пришла на работу из дома, а не из ординаторской – она выглядела отдохнувшей, и, казалось, успела с утра принять душ, вымыть голову, сделать зарядку и выпить чашку дымящегося кофе. Макияж, укладка – всё было на месте. Она тихонько покачивала носком туфли на высоком каблуке, закинув ногу на ногу.
Тем временем в зал вошла Анна Григорьевна, она же кандидат медицинских наук Реброва, она же начмед больницы. Вошла обычной для себя мощной, но какой-то обречённой походкой Людмилы Прокофьевны из «Служебного романа», неся под мышкой несколько историй болезни, по которым – а это знали все и всегда – и у неё, и у страховой компании к врачам есть претензии. Не доходя до своего места, она чёткими движениями раздала истории заведующим отделениями, села на своё место за столом и произнесла:
– Вернуть мне до тринадцати ноль-ноль. Я потом убываю в Фонд – там нынче какой-то не вполне вменяемый эксперт сидит, дотошный до жути. Поэтому сделайте так, чтобы по всем моим закладкам дефектов ведения историй не было. Чтобы не было глупостей вроде «Я забыла расписаться». Ваши росписи нам очень дорого стоят.
Она помолчала, достала телефон из кармана халата, посмотрела время.
– Ладно, давайте, докладывайте, – она посмотрела на Кравец. И Платонов вдруг увидел в глазах Ребровой несколько эмоций сразу, причём каждая из них боролась за право доминировать. Анна Григорьевна смотрела на Кравец и с интересом, и с удивлением, и с насторожённостью – одновременно как начальник, как женщина и как врач. Полина Аркадьевна тем временем встала, подошла к небольшой трибуне из каких-то времён советских партсобраний, положила перед собой журнал с докладом, сухо и коротко кашлянула. Для Ребровой это был словно знак – она вышла из ступора, раскрыла блокнот и приготовилась записывать.
Платонов не особо вслушивался в негромкий голос Кравец – как и практически всем в этом зале, сухая статистика дежурства ему была неинтересна. Впрочем, и дежурили, и докладывали все по-разному. У кого-то смена в докладе напоминала скорее бесконечный подвиг и борьбу за живучесть, а иные же скромно и быстро излагали ряды цифр из журнала, чтобы не привлекать внимания к дежурным вечеринкам в стиле «Великий Гэтсби» под коньяк, шоколад и мороженое. Доклад Полины оказался чем-то средним между тем самым подвигом и плохо скрываемой скукой от граф журнала «Поступило», «Выбыло», «Умерло».
Виктор знал, что случись ему взглянуть назад со своего первого ряда глаз увидеть не удастся; все будут сосредоточены на своих смартфонах. Правда, внимание присутствующих было рассеяно не полностью – периодически они слышали интересующие их фамилии или диагнозы, поднимали головы, кивали чему-то своему и снова уходили в созерцание экранов. Платонов знал, что заведующий реанимацией разглядывает ленту Фейсбука, травматологи смотрят в WhatsApp присланные смешные ролики, временами забывая выключить звук; парочка хирургов играет, разбивая фигуры из шариков; эндоскописты просто дремлют, уткнувшись лбами в мягкие спинки кресел перед ними. Сам Виктор тоже внимательностью на конференциях не отличался. Обычно он слушал ту часть доклада, где упоминалась ожоговая реанимация, а в остальное время расслаблялся перед рабочим днём, играя на телефоне. Но касалось это исключительно доклада по дежурствам — если в процессе возникали интересные дискуссии с участием профессора или разгорался спор между кафедрами, то головы поднимали все.
– Отказы были? – после всей статистики спросила Реброва. Кравец улыбнулась и ответила:
– Скорее, наоборот. Заставляли пациентку лечь. При помощи полиции.
– Почему я не знаю, что в больницу полицию вызывали? – приподняла одну бровь Анна Григорьевна. – Что за инцидент?
– Наверное, потому что сложно жить жизнью больницы ночью, находясь при этом дома, – пожала плечами Кравец. – Вот теперь вы знаете. Инцидент как инцидент. Все живые. Хирург подробнее доложит.
Перед глазами Виктора встал призрак Шаферсона, сидящего рядом с ним на боковой скамейке УАЗика. Платонов с интересом наблюдал за Ребровой. Все в этом зале были в курсе, что она радеет за общее дело, старается узнать всё точно и заранее, чтобы не сесть в лужу перед главврачом. В данном случае Полина была права – каких-то особенных инструкций при вызове полиции в приёмном отделении не существовало, так что придирка прошла на уровне «Я должна всё знать, а как вы это сделаете, мне не интересно» и до боли напомнила Платонову госпиталь. В армейской медицине принцип «Разбуди, но доложи первым» частенько спасал не только погоны и зарплаты, но и жизни – здесь же такой строгости не требовалось. Максимум, за что в теории можно было придраться к дежурному врачу – это если бы она не доложила о поступлении огнестрельного ранения или о массовом обращении пациентов с места какой-то техногенной катастрофы. Этой ночью – слава богу! – не произошло ничего экстраординарного. И Виктор вдруг почувствовал, что между начмедом и Полиной есть что-то другое – нечто, заставляющее Анну Григорьевну задавать нелогичные вопросы и выдвигать не самые справедливые требования.
– Дежурный хирург, прошу, – постучала по столу шариковой ручкой Реброва. – Виктор Сергеевич, ваша очередь.
Платонов встал, сменил за трибуной Полину Аркадьевну, ощутив на мгновенье облако её духов. Листок с докладом лёг перед ним, Виктор расправил его и быстро изложил всё, с чем пришлось столкнуться за период дежурства. О Беляковой он рассказал максимально сухо и коротко, в конце добавив:
– Анна Григорьевна, если нужно в деталях, то я вам после совещания дополню картину.
– Полицию, надеюсь, не зря вызывали? – поинтересовалась Реброва прежде, чем Платонов отправился на своё место. Виктор кинул короткий взгляд на Кравец и ответил:
– По делу.
«Надо зайти сегодня к Беляковой. Узнаю попутно, какой план лечения, прогноз и когда ампутация», — решил про себя Платонов. То, что оперировать надо в ближайшее время, пока она достаточно компенсирована, сомнений не вызывало. Насколько сама Лидия Григорьевна это осознает – было пока что не очень понятно.
Когда все выходили из зала, за спиной он услышал голос Лопатина, заведующего хирургией:
– Подкинул ты нам работу, Витя.
Платонов вышел в дверь и уже в коридоре обернулся.
– Николай Палыч, тут было без вариантов, – он пожал плечами. – История странная, неприятная. Время упущено. Я уж молчу про парамедицинские моменты. Женщина фактически в плену была у собственного сына…
– И ты её из плена прямо вот к нам, – буркнул Лопатин. – Даже и не знаю, как тебя благодарить. Наверное, в магазин сбегать придётся.
– Вы ещё скажите, что я решил быть добрым за чужой счёт, – нахмурился Платонов. – Если нужно – приду и сам ногу ампутирую. Могу и вести её.
– Занимайся своими делами, – сурово сказал Лопатин. – Ты в нашу кафедру уже залез со своей Беляковой, мы сами там как-нибудь разберёмся.
В кармане у него завибрировал телефон.
– Да, – ответил Лопатин. – Много? Не артериальное? «Транексам» ставьте в вену, две ампулы… Да, две, это тысяча, нормальная разовая доза. И жгут там приготовьте. Сейчас мы подойдём.
Он отключился, посмотрел, прищурясь, на Виктора и сказал:
– Закровила твоя Белякова. Из язвы. Говорят, много, хотя на бедренную артерию не похоже. Пойдём, посмотрим. Пути назад уже нет. У тебя сегодня с утра есть что-то?
«Я же говорил, – подумал, но не сказал вслух Платонов. – А ведь она бы сейчас дома крованула, если бы не оставили».
– Есть, – ответил Виктор. – Мальчишка «электрический», Медведев. Мы там немного по срокам пролетели по его состоянию, но можно ещё успеть в последний вагон запрыгнуть. Сделаем сегодня эпифасциальную некрэктомию.
– Площадь большая выйдет?
– Процентов пятнадцать, – примерно прикинул Платонов. – Больше двадцати все равно за один раз нельзя. Через пару дней вторым этапом остальное дочистим. Он пока в клинитроне – не мокнет, не плывёт, можно ждать.
– Смотри – если времени нет, мы с опухолью сами разрулим, – Лопатин подмигнул. – «Я сам, я сам!» Тут, Витя, как не крути, а кафедры у всех разные. Не бросишь ты своего Медведева. А мы Белякову.
– Журналы заберите, – раздался позади голос Кравец; она обращалась к заведующей приёмным отделением. Не оглянуться стоило Виктору огромных усилий. – Да, мне они уже без надобности. Подежурила – пора и честь знать.
Стук каблучков стал удаляться по коридору. Платонов двинулся следом, зачем-то прячась за спиной у Лопатина. Очень уж не хотелось попадаться на глаза Кравец и опять почувствовать полное отсутствие к себе интереса – как ни крути, это было довольно неприятное ощущение.
Через несколько секунд Полина свернула в сторону лестницы к своему отделению, а Виктор с Лопатиным пошли в другом направлении – в гнойную хирургию. Платонов немного успокоился и стал думать, когда взять на операцию Медведева.
«Электрическими» они называли пациентов с травмами от удара током или с ожогами вольтовой дугой. Раньше, в девяностые, это чаще всего бывали маргиналы, рыскающие по стройкам и трансформаторным будкам в поисках цветных металлов. Сейчас на первое место вышли любители селфи в экстремальных местах, нерадивые электрики, сварщики или бесстрашные дети-зацеперы. Медведев был из таких – ребёнок из неблагополучной семьи, любитель вместо посещения школы шарахаться по железнодорожным путям и крышам электричек. В двенадцать лет он, конечно, едва ли знал физику – но и опыт пострадавших в аналогичных ситуациях друзей его тоже ничему не научил.
На спор – как чаще всего и бывает у мальчишек – залез на крышу вагона, принялся там позировать на фото для оставшихся внизу. Его мать показывала то, что запечатлел телефон одного из малолетних придурков – нелепые прыжки на крыше, кривляния, махания руками. Потом внезапно белый экран на несколько секунд – оптика не справилась с такой вспышкой, – сотни искр, как большой бенгальский огонь. И следом какая-то серая тень, напоминающая маленький горящий самолёт, падает на землю. Тушить его они, конечно, не помчались – страшно. Но снимать продолжали. После удара о землю Медведев вскочил, но споткнулся обо что-то и покатился в канаву. Вот это его и спасло – огонь с остатков одежды сбился сам. Когда мальчишки подбежали к нему – не прекращая, конечно, снимать – стало видно дымящееся тело в каких-то черных лохмотьях. И среди этого черного пятна – совершенно дикие белые глаза. А ещё через мгновенье он заорал.
Здесь мать обычно выключала телефон: «Не могу дальше смотреть…». Впрочем, Платонов знал – она показала это практически всем врачам и сёстрам в реанимации. Виктору казалось, что она испытывала какие-то мазохистические эмоции, рыдая на этих кадрах и делясь ими со всеми. Не хватало только добавлять при просмотре: «Вот видите, это Феденька мой летит!» Хотелось спросить, с какой целью это делается – ведь не похоже, что она пытается предупредить всех об опасности бродить по крышам электричек, да и дураков, способных на такой поступок, среди зрителей не было.
«Лучше бы в классе продемонстрировала таким же идиотам малолетним, – рассерженно думал Платонов, в очередной раз видя Медведеву с телефоном в руках в окружении медсестёр или родителей других малышей, поступивших в ожоговое отделение по более банальным поводам. – Хотя не факт, что это кого-то сейчас научит…»
Тем временем они с Лопатиным пришли. В палате у Беляковой был уже Шатов – хирург, отвечающий за гнойные койки в этом квартале. (Официально отделения не существовало, койки были прицеплены к общей хирургии в качестве общепризнанного источника головной боли, поэтому для справедливого распределения и была придумана система – раз в три месяца условный заведующий «гнилухой» заменялся очередным доктором-хирургом; комбустиологов эта система в свои ряды не вовлекала).
Постель Беляковой была в крови, Шатов вместе с перевязочной сестрой пытался наложить давящую повязку на область язвы. Сама Лидия Григорьевна была хоть и в сознании, но Платонова не узнала, лишь стонала и временами вскрикивала от боли.
– Миша, что тут у тебя? – спросил Лопатин Шатова. – Справляемся или надо срочно в операционную? Обрисуй в двух словах.
Михаил Леонидович, продолжая удерживать ногу в приподнятом положении, чтобы сестре было удобней бинтовать, прокомментировал:
– Закровила, судя по всему, минут тридцать тому назад. Соседка по палате спала. Сестра заметила, когда кровь уже на полу оказалась – а это значит, что простыня промокла и одеяло.
– Литр? Больше? – уточнил Лопатин.
– Больше, – тяжело дыша, ответил Шатов. – Тяжёлая, блин… Скоро ты там, Наташа?
– Можете опускать, – Наташа завязывала узлы на бинте. – Промокает всё равно. И быстро, – показала она на красное пятно, что медленно, но неотвратимо проступало на тампоне, подложенном в повязку.
– Так не пойдёт, – покачал головой Шатов. – Жгут кладём.
Он протянул руку к изголовью и взял жгут, накинутый на спинку кровати дежурной медсестрой. Просунул его под верхнюю треть бедра, попытался натянуть и скептически ухмыльнулся:
– Придётся максимально высоко накладывать. Не факт, что я такой инфильтрат продавлю.
Он затянул первый тур жгута, защёлкнул на максимально возможную кнопку и молча принялся смотреть на темпы роста красного пятна на повязке. Спустя минуту стало ясно, что кровотечение если и не прекратилось, то хотя бы уменьшилось.
– Время жгута девять пятнадцать, – громко сказал Шатов. – У вас там что сегодня по плану?
– Две холецистэктомии и лёгкое, – вздохнув, ответил Лопатин.
– Отодвигай, — Шатов махнул рукой, сразу отсекая всяческие возражения. – И ты мне нужен сам. Всё идёт к экзартикуляции в тазобедренном суставе, так что ещё и травматолога позовём.
Платонов, всё это время стоявший в дверях в качестве стороннего наблюдателя, увидел, как Лидия Григорьевна остановила на нём взгляд и попыталась что-то сказать. Её губы шевелились, но никто, кроме Виктора, не заметил этого. Лопатин с Шатовым отправились раздавать распоряжения в ординаторскую, оставив Платонова в палате одного. Виктор приблизился к кровати, стараясь не наступать на разбросанные по полу кровавые салфетки, которые уронила Наташа, выгребая их из-под пациентки.
– Вадик… — услышал он шёпот Беляковой. – Вадик…
– Я думаю, он в порядке, – сказал Платонов, понимая, что с Вадиком сейчас может быть всё что угодно. Лидию Григорьевну в её теперешнем состоянии надо было успокаивать любой банальщиной, какую только можно было придумать. – Он дома или в институте. Наверное, – в конце добавил Виктор, решив, что он бы на месте полиции подержал Белякова в камере сутки или двое за хулиганское поведение.
– Таблетки… – прошептала Лидия Григорьевна. – Нужно, чтобы он…
– Ваши таблетки? От давления? – спросил Платонов. – Принесёт, как решит навестить. Обязательно скажем ему.
Виктор помнил, что на истории болезни есть телефон Вадима – его мама продиктовала при оформлении. Надо будет позвонить и сказать.
Она смотрела на него глазами, полными слёз. Пересохшие губы пытались добавить что-то ещё, но Платонов ничего не мог разобрать. Он посмотрел на повязку – пятно крови неумолимо увеличивалось.
Виктор добавил скорость в капельнице почти до струйной. «Плазмалит» подходил к концу, на подоконнике уже лежал готовый пакет «Дисоли». Платонов, не дожидаясь медсестры, поменял растворы, взглянул на часы и потом – на Лидию Григорьевну.
– Вас будут оперировать, срочно. Да вы, наверное, и сами уже поняли.
Она ответила ему одними веками.
– Придётся убирать ногу. Высоко, – пояснил Виктор. – Сейчас подготовят операционную, вас поднимут туда, дадут наркоз. Не бойтесь.
Вошёл Лопатин, немного отодвинул в сторону Платонова. В руках он держал бланк, заполненный красивым сестринским почерком.
– Лидия Григорьевна, вы осознаете тяжесть своего состояния? – спросил Николай Павлович. – Вы почти год самостоятельно лечили саркому бедра, теперь развилось кровотечение из опухоли. Ваша гипертония и основное заболевание всё-таки вместе сыграли роковую роль. Если срочно не прооперировать, вы погибнете в течение нескольких часов.
Лидия Григорьевна что-то шепнула. Платонов, удивлённый высоким слогом хирурга, стоял молча, ожидая более понятной реакции пациентки и не вмешиваясь в разговор.
– Скажите спасибо вот этому доктору, – Лопатин, не оборачиваясь, рукой с бланком махнул себе за спину. – Сейчас бы дома в луже крови лежали и скорую не могли вызвать.
– Дайте ей уже подписать, – тихо сказал Николаю Павловичу Виктор. – Зачем сейчас проповеди.
– Нам нужна подпись на вашем согласии на операцию, – Лопатин протянул бланк. – Сможете расписаться?
Он вложил ей в слабые пальцы ручку, подсунул под бланк книгу с соседской тумбочки. Лидия Григорьевна вывела совершенно неожиданным в такой ситуации каллиграфическим почерком «Белякова» и уронила ручку, закрыв глаза.
– Надо поторопиться, – взглянув на подпись, сказал Лопатин. Он вышел в коридор, и Платонов услышал его зычный голос:
– Каталку в четвёртую палату!
Платонов ещё раз посмотрел на часы и решил, что поможет переложить, а потом позвонит Вадиму насчёт таблеток. Время до начала операции в ожоговом отделении у него ещё было.
Вернулся Шатов – проконтролировать отправку пациентки в операционную. Вместе с ним Платонов на простыне закинул Лидию Григорьевну на каталку. Белякова вытерпела погрузку стойко, нащупала руку Виктора в перчатке и из последних сил шепнула:
– Вадик…
«Да чтоб он провалился, этот Вадик, – вспомнив о ночном происшествии, подумал Платонов. – Но ведь просит же, как ей откажешь. Несчастная женщина…»
– Я помню, – сказал Виктор. – Таблетки. Конечно, я все сделаю.
В кармане зажужжал смартфон, откликнувшись тут же на умных часах. Платонов взглянул на экран – Балашов. Значит, пора в операционную.
– Слушаю, – ответил Виктор на звонок.
– Где ты ходишь? – Виталий был возмущён, но не сильно, а в пределах своего достаточно своеобразного чувства юмора. – Мы уже этого малолетнего преступника выгрузили из клинитрона и прикатили. Давай быстро. Надо на стол переложить, как тебе надо.
Тем временем палата опустела – Лидию Григорьевну увезли в сторону лифта. Платонов вышел в коридор, заглянул в открытую пустую ординаторскую, не обнаружил там истории Беляковой и быстро сообразил, что Шатов забрал её в операционную.
– Значит, зайду потом и позвоню этому припадочному, – решил Виктор. Лидия Григорьевна после такой тяжёлой операции наверняка пойдёт в реанимационное отделение, так что таблетки ей ещё не скоро понадобятся, там своего арсенала препаратов хватает. Так что время у него было. Он почему-то чувствовал в себе довольно большую меру ответственности за Белякову и хотел помочь ей, чем мог.
Платонов прикрыл дверь ординаторской, увернулся от тележки с биксами, что толкала перед собой санитарка, и направился в операционную – пора была заняться ожоговыми пациентами.
