Во Владивостоке в «Новой галерее» (ул. Семеновская 9в) открылась уже традиционная осенняя выставка новых работ Сергея Черкасова, удивительного мастера, по праву считающегося одним из культовых художников города. На открытии побывали корреспонденты «Вечернего Владивостока».
Рассказывать биографию Сергея Черкасова скучно. Родился, учился, служил в армии, женился, работал, проводил выставки, награждался, лауреатствовал. Любопытствующих милости прошу в Википедию. Там про него все есть. А на самом деле нет ничего. Потому что никакими сухими справочными строчками, никакими словами нельзя передать атмосферу его работ.
Себя он называет графиком, ушедшим в живопись. Это лишь отчасти правда, потому что далеко не ушел и самыми разными техниками владеет виртуозно. Но дело, конечно, не в технике — этому учат в художественных училищах, в вузах; таланту, однако, научить невозможно. Он ведь как отметина господня — или есть, или нет. Я-то ведь тоже могу «розы-морозы» и «любовь-морковь» сочинять километрами, не отрывая руки от бумаги, но вот «если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря» не сочиню никогда.
Мне повезло быть с Черкасовым на «ты»; ценю эту дружбу как божий дар. Повезло бывать у него в мастерской, под самой крышей в «Великой китайской стене», что на проспекте Красного знамени. Не рискну сказать, что там царит художественный беспорядок. Скорее наоборот: каждая вещь знает свое место. Всегда под рукой альбом Брейгеля с любимыми «Папоротником» и «Кроликом». Рядом Саврасов. Последний раз мы поспорили насчет картины «Грачи прилетели». На мой взгляд, в «Грачах» нет ничего, кроме лютой русской тоски и полной безнадежности. Насчет тоски Сергей согласился, а вот надежда, говорит, там все-таки есть. Крохотная, слабая, еле живая, но есть.
Как художник, он, вероятно, прав: без надежды творить немыслимо. Тем более если работа становится одержимостью.
Черкасов — дорогой (что вполне естественно и справедливо) художник. И человек относительно не бедный. Но работает как проклятый. Признается: «Работать надо все время. Если несколько дней не пишу, депрессия начинается».
Еще из его признаний: «Замысел часто возникает в голове ночью, иногда под утро. И тогда заснуть уже не можешь, ворочаешься, смотришь в потолок, ждешь, когда рассветет…»
Признания эти, правда, вырвать из него непросто. Не потому, что он так уж тщательно оберегает свою творческую «кухню». Отнюдь. Все сказано в картинах. Это выбор техники, объекта, ракурса, времени года, степени освещенности, даже звуков — во многих работах они слышны вполне отчетливо: скрип усталых мачт, шорох сухих листьев, жужжание пчелы, дробь привычного дождя.
Как у всякого таланта, у него хватает завистников и недоброжелателей, которые любят подчеркнуть: Черкасов, дескать, придумал свой метод и гонит его, как конвейер. В злой оценке таится доля истины: Сергей действительно создал свой метод. А это, согласитесь, уже немало. Что касается конвейера… Я бы, наверное, скорее говорил о его неизбывной работоспособности; немногие способны, как он, проводить на лютом февральском морозе часы на набережной или в Спортивной гавани, делая карандашом наброски в блокноте.
Вы не пробовали рисовать зимой на улице?
…Не будучи искусствоведом, я, наверное, не имею права судить о художнике. Но ведь искусство по своей природе и по определению — субъективно. И если мастер попадает в резонанс с читателем, зрителем, слушателем — успех гарантирован.
У писателя Петра Вайля есть сборник чужих, но любимых стихотворений, который так и называется: «Стихи про меня». Применительно к работам Сергея Черкасова я могу сказать то же самое: это — про меня.
И я помню давний сутулый трамвайчик, чья трель была слышна на причалах и чей счастливый билетик был лучшим подарком. И я люблю старые переулки, всегда (не привыкнешь за всю жизнь) выворачивающие к бухте или заливу. И для меня лучший вид из окна — тот, в котором видно море, а лучший звук — полоскание паруса на ветру или плывущий над Золотым Рогом перелив сигнальной трубы с крейсера, означающий заход солнца. И мне важно везде побывать — в Венеции и Питере, в Китае и на Кавказе, но, как и Черкасов, я, конечно, уверен: лучше, чем у нас, нет нигде. Можно и не искать.
Говорю про себя, хотя точно знаю, что абсолютно такие же слова может произнести любой коренной житель Владивостока. Кажется, этот необычный город, расположенный на стыке воды и камня, тайги и океана, востока и запада, давно нуждался в художнике, который смог бы не пафосно, но и не утилитарно запечатлеть его не открыточный, а повседневный облик; его, не постесняюсь сказать, мечты и желания, его память и надежды, его сны и воспоминания. Слава Богу, такой художник нашелся, состоялся и не разменял своей любви на сторонние калачи и соблазны. Владивосток Черкасова — это Зурбаган Грина: мачты уставших яхт трутся о стены старых домов, чьи изогнутые поверхности увиты плющом, утренний трамвай скользит по осыпанной листьями и промытой тайфуном улице, сизый туман, в котором подмешан пароходный дым, скрадывает панораму, заставляя нас догадываться о целом по деталям. Этот город мы знаем наизусть, без его соли и влажности мы решительно задыхаемся, а если взгляд долго не может зацепиться за море, то обязательно начинаешь испытывать мучительный дискомфорт.
Именно поэтому картины Черкасова для меня — не столько искусство, сколько часть жизни, ткань повседневного бытия, аккуратно взятая в раму и вынесенная за скобки обыденности. И если совсем уезжать из Владивостока — только с такими картинами за пазухой, иначе не спастись от злой тоски...
Не случайно лучший подарок для земляков, перебравшихся в иные палестины, — ежегодный календарь Черкасова. Уж сколько лет подряд он их выпускает — и всегда с новыми работами. К выставке, кстати, приурочен и выход нового календаря, уже на 2022 год.
Несложно в любую секунду выйти на улицы, на набережные, в старые проходные дворы и сравнить беспримесную реальность с другой, преломленной силой художественного воздействия. Эта сила нематериальна, но избыточна — благодаря жизненному и творческому опыту художника.
…Кусок старого причала, стена с облупившейся штукатуркой, заблудившийся в переулках трамвай — его интересуют не грандиозные мосты и новостройки, а устоявшаяся городская атмосфера, настроение и память, которая включает в себя шепот влюбленных, тоскливый скрип рангоута, вкусы и ощущения, знакомые с детства.
Многие его женские портреты как бы умышленно безлики. Но разве становятся они от этого менее эмоциональны, экспрессивны, чувственны — в каждом изгибе тела или складке одежды? Похоже, еще какую-то важную тайну знает мастер кроме загадочной женской улыбки.
Его работы — из тех, на которые можно и нужно смотреть долго. Потому что, всматриваясь, нельзя не узнать знакомый пейзаж, не ощутить того, что чувствовал художник, выбирая именно этот, незатейливый, казалось бы, ракурс. Настроение — это ведь то, что нельзя передать словами, в него можно только вовлечь, что Черкасов с успехом и проделывает, всякий раз обволакивая наблюдателя, погружая его в таинственную глубину обыденной и привычной, на первый взгляд, картины.
…Не берусь судить, совпадение это или нет, но, мне кажется, что за последние несколько десятков лет Владивосток сумел воплотиться в самых разных проявлениях. И у каждого из этих воплощений есть имя и фамилия.
Если вам нужен город, отточено выраженный безукоризненным русским языком, для вас есть Лора Белоиван с ее «Чемоданным романом» и Василий Авченко с его «Правым рулем» и «Глобусом Владивостока».
Если вам ближе музыкальное отражение — Илья Лагутенко дал голос этим безъязыким улицам и сопкам.
Если вам нужен неповторимый вкус — для вас постаралась легендарная Анна Федоровна Чулкова, создавшая наше неповторимое «Птичье молоко».
Ну а если вы хотите этот город видеть, хотите сохранить его в памяти таким, каким он был в годы вашей юности, — это к Черкасову.
…Несколько лет назад он стал почетным гражданином Владивостока. Это, я думаю, от безысходности: просто звания «Почетный художник Владивостока» у нас не существует.
…А еще он удивительно щедр. Помню, как пару лет назад он придирчиво перебирал в мастерской свои работы, приговаривая: «…Тут же на днях открываются новые корпуса онкологической больницы. Надо им туда несколько работ подарить. И чтобы оптимистичные были, чтобы надежда непременно была…»
Значит прав он: нужна все-таки надежда.
Нужна.
