Галерист Александр Городний: «Нужно делать то, что сердце велит»

- Александр Иванович, как бы Вы для себя охарактеризовали тот период жизни, в котором Вы сейчас находитесь?

- Делаю то, за что взялся. У меня уже на 2022-ой год забиваются планы на выставки. Веду сейчас переписку с художниками из Москвы, Хабаровска, Австрии, Японии. И так нон-стоп, без остановки. С 1990 года сменил шесть выставочных пространств. Стены меняются, фонды пополняются, выставки делаются

- «Артэтажу» недавно исполнилось тридцать лет. Какие чувства вы испытываете сейчас к своему детищу?

- Ответственность за то, что создал. Чувство вины в том, что не могу сделать, что хочу. У меня нет возможностей, чтобы подать современное искусство Владивостока так, как я его вижу. То ли финансовых, то ли в голове чего-то не хватает. Скорее и то, и другое.

Тридцать лет назад, когда я начинал, была другая страна. И помощников было много. Банки, компании, друзья. Олег Кожемяко, нынешний губернатор, а тогда один из многих предпринимателей, помог в 1990 году, когда мы повезли первую выставку наших авангардистов в Москву. Нужно было перевезти около ста живописных работ, графику, бетонные скульптуры Ненаживина. Олег Николаевич дал денег на транспортировку. Люди отзывались тогда, сознание было другим…

В начале 1990-ых В Америке меня один миллионер оставлял жить. Звали как-то и в Голландию, и во Францию, и в Японию на хорошие условия. Но здесь такой подъём был! Был драйв, задор. Сейчас, в основном, осталась ответственность за дело. У меня уже есть опасения по этому поводу, в этом году мне уже 70, нужно преемника искать. Не мне, так городу, чтобы это дело не засохло.

– В упомянутом вами Союзе 70-летний юбилей воспринимался так: ковёр, стенка с хрусталём, внуки. У вас всё иначе: в вашей галерее запрещают выставки, панк-группы ставят перформансы о вашем детстве и бурной юности. Это наводит на мысль, что к собственной жизни вы относитесь как к рок-н-роллу…

– Не знаю, что ответить. В этом смысле я никогда не ставлю специальных задач и не пишу планов. Вообще об этом не думаю. Рок-н-ролл это или чучхеизм, называйте, как хотите. Тот образ жизни, о котором вы говорите, это мысли со стороны. Я с детства был склонен к собирательству. Как и многие, собирал марки в школе, фантики от конфет и иностранных жевательных резинок. Когда служил в армии, через полгода узнали, что я рисую, взяли в штаб писарем. Там уже – хочешь-не хочешь – надо подчиняться тому, что с тебя требуют. Главный секретчик, такой боевой дедок-фронтовик, обучил, как документы оформлять и прочее. Поработал с архивами. Видимо, так это складывалось у меня.

Когда мы с друзьями менялись на час, на день, редкими пластинками зарубежных рок- групп, я всё с конвертов пластинок переписывал: состав группы, название «вещей», перерисовывал обложки дисков. С той поры «джинсовые книги» остались. Это тоже архивная часть работы.

А в «Артэтаже», когда еще начинал с галереей, столкнулся с тем, что нужно архивировать информацию о художниках, собирать историю. Сейчас на каждого художника заведена папка с информацией о нём. За три десятка лет насобирал 36 коробок с документами, литературой. Храню всё, афиши, релизы выставок и даже пригласительные билеты с 1990 года, на машинке отпечатанные.

Интернета тогда не было, но были факсы. Документы, переданные факсом, со временем выцветают. Приходилось всё перепечатывать. Диски тоже ненадёжные, со временем перестают служить. Пока храню архив на жёстких дисках, не знаю, как долго он проживёт. Поэтому я считаю не в онлайне нужно жить, а фундаментально, хранить историю в материальных предметах.

- Ваша жизнь всегда была связана с определенной субкультурой - музыкантами, художниками, преимущественно с теми, которые придерживаются нонконформистских убеждений. Значит ли это, что для того, чтобы быть счастливым, вовсе не обязательно соответствовать нормам большинства?

– Не бывает на сто процентов, чтобы все всегда были счастливы. Все носятся с этим счастьем, не понимаю, кто это придумал? Счастье – как эрекция, оно случается с нами в небольшом промежутке времени. Весь этот ажиотаж вокруг счастья связан с тем, что много грусти и несправедливости. Если человек попадает в область относительной свободы или пространства, то для него это как бы уже ситуация счастья. Многие уходят в тайгу, кто-то – в веру. Я считаю это бегством от жизни. Как по мне, счастливым можно быть везде, даже в Северной Корее.

– Если бы не было «Артэтажа», как бы выглядели ваши 70 лет?

– Работал бы вахтёром где-нибудь. Может, историю преподавал бы в школе, я ж истфак закончил в университете. Но я бы точно не уехал за границу. До «Артэтажа» ведь была ещё целая жизнь. Морячил, ходил по странам, смотрел. На галерейном поприще тоже активно ездил. Многое мне нравилось, но, когда представляю, что с утра ты – гражданин этой страны и своё родное где-то далеко, неприятно становится. Самые долгие рейсы у меня длились полгода. Сидишь в Гонконге в небоскрёбе, пьёшь кока-колу – и просто невыносимо хочется во Владивосток. Летом 1991-го, около трёх месяцев были в Америке, от Аляски до Сан-Франциско. Много общался, знакомился, смотрел, но как-то скучно мне там. Малина у них невкусная. И юмор, как мне показалось, искусственный. Хотя люди искренние, с уважением к тебе относятся, но для меня там всё чужое.

– Мне кажется, что вы своей деятельностью и своим образом жизни «разрешили» другим быть свободными. И представляется, что это очень важная часть вашего вклада в развитие нашего города.

– Спасибо вам. Часто слышу от многих, даже от незнакомых мне, «спасибо» в свой адрес. Видимо, я на верном пути. Но свобода, это в каком смысле? Много разных выражений свободы в современном мире искусства мы уже наблюдали в недавнее время - от битья икон топорами на выставках до прибитых мошонок у стен Кремля. Бардака быть не должно. Молодёжь пошла такая, что рисовать толком не умеют, а бросились все в инсталляцию и концепцию, везде скрытые смыслы с подвохом, мат наизнанку. Представляют себя борцами за правду и свободу, о чём сами смутное представление имеют. Разбаловались, я считаю. В каких бы Венецианских биеннале не числилась твоя фамилия, пусть даже с суперкрутыми инсталляциями, но, если ты называешься художником, ты должен и обязан уметь рисовать. К примеру, оказался свидетелем происшествия, будь добр изобрази лицо очевидца полицейскому. А вот если ты швабру концептуально поставил еще на одну швабру, со своим намеком, и её повезли на всю Европу показывать, молодец, конечно, но надо всё же владеть и фундаментальными вещами.

– Про Александра Городнего ходят три мифа: про его национальность, про то, что у него счёт в банке, и что у него где-то спрятаны сокровища навроде золота Колчака. И ещё он с барского плеча подарил городу многомиллионную коллекцию живописи…

– Никаких подвалов с золотом, к сожалению, нет. Сначала не помышлял собирать коллекцию, но, когда поездил по америкам и европам, понял, что наши художники достойны большего. Написал в уставе галереи конечной целью создание музея современного искусства. Это было уже в 1993 году. Многие тогда ещё не понимали или не верили, что я собираю не для перепродажи, а я брал работы у художников на самом деле для будущего музея современного искусства. Владивосток в этом плане будет покруче Ниигаты или Тоямы даже в геополитичном смысле. В этих городах есть музеи современного искусства. В Пусане, в конце 1990-х, построили огромный музей в центре города с двадцатью залами, но на то время там даже фондов толком не было. На моё предложение сделать подобный музей во Владивостоке никто из властей не отказывал, как бы одобряли, жали руки, ну и больше ничего. Я всё это время собирал, и слово своё держал. 1380 работ, переданных городу – это не весь список. Отдал всё, что есть, даже со стены спальни снял. Осталась небольшая картина Сергея Симакова «Мамочка», висит дома в прихожей, да офортик с корабликом Андрея Камалова на кухне, они случайно не вошли в список передачи в 2014 году. За последние годы поднабрал еще около 600 работ – включая живопись, графику, фотографии, инсталляции. Что-то приобретал, но многое уже дарили, так как поверили в дело. Коллекция на самом деле на сегодня насчитывает около двух тысяч единиц хранения.

– Это потрясающая история и едва ли не прецедент для нашей страны!

– Да. Есть частные фонды, и эти люди молодцы, кто серьезно к делу подходит. В 1990-х картины могли позволить и покупали «новые русские», у них были деньги. Но вот представьте, сегодня он купил у меня в галерее работу, завтра он на Багамах, а послезавтра в гробу, и не факт, что наследство сосредоточено. Не совсем надёжный способ хранения трудов художника, особенно при нашем диком капитализме. Поэтому передал всё государству.

– А что о вашей национальности, о ваших корнях?

Мой дед, Гудзев Фёдор Андреевич, по матери русский, родился в 1892 году в Белой Церкви на Украине, бабушка корнями из белорусских поляков. Дед прибыл в край с переселенцами, служил на Русском острове, воевал в первую мировую, потом работал на шахтах – в Сучане, в Тавричанке. Отец – грузин, звали его Иван Александрович Сурамелашвили. В самом конце Великой Отечественной он, как и другие его сослуживцы-однополчане, оказавшиеся в Германии на американской зоне, был репатриирован и выслан в сторону Магадана. Потом ему разрешили ему жить вдали от больших городов. Вообще он был каким-то грузинским князьком из селения Сурами (это крепость рядом с Боржоми), там у него оставались жёны и дети до войны. Мою мать встретил на танцах где-то под Раздольным в конце сороковых, родился я в Тавричанке. Самое забавное, что за то время, что отец жил в Приморье, он умудрился стать директором ресторана «Арагви» во Владивостоке и начальником треста ресторанов и кафе Фрунзенского района, его кабинет был в «Версале», тогда «Челюскин». Хорошо играл на мандолине, знал много художников, Ивана Рыбачука, например, мы с ним на этой почве сдружились. Потом отец уехал в Грузию и остался там. А мы с матерью догоняли его паровозом. Прожили четыре года одни в городе Гори, вернулись в Приморье.

Я остался у деда в Тавричанке, где прожил до 5 класса. В 1962 году переехали с мамой во Владивосток, она устроилась буфетчицей в пароходство, вскоре получила гостинку в Моргородке, а в новой школе я сам попросил записать меня под фамилией матери Городний. Я догадывался, что фамилия Сурамелашвили будет дразнилкой у сверстников и неудобной для учителей в произношении. В школе согласились и пошли мне навстречу. Город я быстро освоил. Часто бывал на судах и в порту, зная все дыры в заборах. У многих отцы морячили, привозили журналы, пластинки, джинсы, жвачку и прочую экзотику. В школу приходишь – там пионеры в красных галстуках «Плейбой» листают.

– Раннее детство прошло в Тавричанке, в шахтёрском посёлке под Владивостоком. Ваши рассказы об этом месте очень романтичные и рок-н-ролльные…

– У меня был дядя Виталий, работал тогда на шахте в Артёме электриком.  Как-то приехал к нам, показал свои альбомы с акварелью. Всякие розочки, цветочки, вазочки. И так классно! Мне понравилось, я заразился. Одно дело иллюстрации в художественных альбомах, а тут родной человек рисует, чем я хуже, попробую. С начальных классов еще в Тавричанке записался в кружок. Заканчивали в 9-10 вечера, зима, темно, мой дом был далеко, но я ходил. Помню, зимой, на дворе 15 градусов мороза, а я на огороде акварель развожу, закаты рисую, вода в стакане мёрзнет … А было ещё зимой - на коньках выйдешь из устья Суйфуна, вот так открываешь шубу (показывает распахивающийся жест двумя руками - прим.авт.)  и ветром северным тебя – фью! – до Коврижки (маленький островок в Амурском заливе – прим.авт.) несёт, такой гладкий лёд был, солнце и сильный ветер. Потом на станции Седанка – на паровоз, и обратно в Тавричанку затемно. Во Владивостоке ходил в кружок рисования в Доме пионеров на Ленинской и как-то даже занял второе место за акварель «Вид на Амурский залив» на краевом конкурсе рисования. Пригласили на телевидение, подарили в качестве приза ласты.

– Вашим кумиром с тех лет и по сей день остаётся Фрэнк Заппа. Кстати, внешне вы очень на него похожи. В образе жизни тоже много сходства: самоучка, свободный в выражении своих чувств, он никогда не считал дело своей жизни чем-то странным.

– Свои поступки и действия ни под кого не подстраиваю. Заппа гениальный композитор и музыкант. Джими Хендрикса я еще обожаю (был даже на его могиле), Майлса Дэвиса и вообще ценю рок второй половины 1960-ых -начала 1970-ых. Эта музыка – лучшее, что случилось в музыкальной культуре, со временем это подтвердилось, и сегодня это так. 

– Заппа сказал: «Говорить о музыке – все равно что танцевать архитектуру». Как считаете, можно то же самое сказать про живопись?

– Я бы здесь с ним согласился. Описывать и рассказывать об искусстве – дело не совсем благодарное, даже ущербное. Здесь я только сочувствую арт-критикам. Но они всё же необходимы…

– Ещё очень известное выражение Заппы: «Мозг похож на парашют. Он не работает, если он не открыт». Сейчас много говорят об open mind. Что вы думаете об этом?

– Должна быть непредвзятость. Всё же надо быть осторожней, многое вокруг зависит не от тебя самого, а наоборот. Нужно просто делать то, что сердце велит.